ПЛАН-ПРОСПЕКТ КНИГИ

Сведения о книге

Дата: 2007 год
Рабочее название ИН-ТЕЛЛ-И-ГЕН-ЦИ-Я
ФИО автора МАГНИТОВ СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ
Телефон (c кодом города) 8-922-610-6757
E-mail m010s@mail.ru – Магнитов, burukhin10@mail.ru – Бурухин, социальные сети – ВК, ОК, ФБ.
Почтовый адрес (с индексом) 620142, г. Екатеринбург, ул. Белинского 135-323.
Планируемый объем (без учета рисунков) в авторских листах (1 авт. лист = 40 000 знаков включая пробелы) 13,74.
Количество иллюстраций (включая схемы), в каком виде будут представлены одна (обложка)
Процент готовности рукописи на день заполнения плана-проспекта 100 %
Предполагаемая дата полной готовности рукописи.
Тема книги. Советская интеллигенция на перепутье в 1991 году. Борьба за право на культурное наследие России. Право отнять у России то, что ей не нужно.
Предполагаемый круг и уровень подготовки читателей (целевая аудитория) Те, кто считает себя элитой.
Предполагаемый тираж 10.000.
Оптимальная розничная цена 500 р.
Аннотация (основная идея книги и средства ее реализации) Ленинград. 1989 год. Советская интеллигенция на перепутье. Большинство из этой касты либо разложилось, либо готово сдать страну, продать её ценности за рубеж, и делает это под благовидными предлогами. Но эта позиция сталкивается с позицией молодой генерации отечественных интеллектуалов. Конфликт неизбежен, но именно в этом – залог оптимистического будущего.
Содержание книги (наименование разделов, краткое содержание, ориентировочный объем):

	Название раздела и краткое содержание	Кол-во страниц (для расчета: 1 стр. ~2000 зн., 3 рисунка ~ 1 стр.)
Часть 1.	1989 г. Ленинград. Главный герой Крепов крадет из архивов раритеты и ищет контрагентов для продажи.
Часть 2.	Его начинаю разрабатывать «спецы», полковник Панарин. Но Крепов начинает представлять дело политическим, идеологически обосновывая кражу как возвращение культурных ценностей в «хорошие руки». Крепов начинает привлекать на свою сторону сочувствующих.
Часть 3.	Его противником выступает молодой ученый Моторин, выступая против вялой позиции текущей интеллигенции, воплощенной в академике Лигачеве.
Часть 4.	Крепов выигрывает борьбу и победно эмигрирует вместе с украденным, что вызывает у Моторина протест, который выливается в протест против Лигачева и его фактической поддержки крушения СССР. Это фактически становится знаком разрыва с позицией гнилой интеллигенции, сдавшей страну. Это становится залогом его личного возрождения.

Наличие аналогичных изданий на рынке

Название	Издательство	Цена (розничная)	Год выпуска
нет

Основные отличия предлагаемого издания от существующих (конкурентные преимущества) Мобильно развивающийся полудетективный сюжет, идейная насыщенность романа, возможность перейти в киносценарий, воспитательное значение.
Ваши предложения по продвижению книги. Готовы ли вы активно участвовать в продвижении вашей книги, и если да, то каким образом? Да, участвовать в презентациях, на выставках, в медийном продвижении.
Прогнозируемые места продаж (книжные магазины; вузы; конференции, семинары и т. д.) книжные магазины, интернет-магазины.

Сведения об авторе

Наличие степени и звания, опыт работы в соответствующей области, преподавательская или

консультационная деятельность и т. д. Подлинное знание обстоятельств. Частичная автобиографичность романа.

Список изданных книг или публикаций. Магнитов С.Н. Кошмар под знаком Зодиака, водевили, 2006, Магнитов С.Н. ТДень Сфинкса (поэтическая книга).
Наличие материалов автора по теме книги в Интернете. Изборский клуб-Урал – ссылка на рецензию:

http://izborsk-club-ural.ru/index.php/izbor-programma-prodvizheniya-pisatelej-izborskogo-kluba/698-roman-s-magnitova-in-tell-i-gen-tsi-ya

Приложение

Отрывок из книги (образец авторского текста), дающий представление о литературном стиле, содержательной стороне рукописи и возможности включения ее в ту или иную серию (желательно введение и одна или две главы будущей книги).

У Екатерины

Все мысли сжались в один кулак: «Как он меня будет обводить вокруг пальца?» Крепов считал себя тонким знатоком человеческих душ и был убеждён, что его будет обманывать ловкий человечек, торговавший на чёрном рынке антиквариатом и раритетами. А он не даст себя обмануть! Он тонко назначил время встречи на вечер. Место определил у памятника Екатерины Великой, потому что рядом с Щедринской библиотекой встреча двух интеллигентных людей не вызовет подозрения. Он здесь был как свой, сотни встреч назначались здесь ещё с аспирантских времен.

Время подходило, напряжение усиливалось. Он пытался угадать, кто из идущих в его сторону может оказаться тем, кто вырвет его из цепких лап умирающей империи, как было принято говорить в его кругу. Чёрные маклеры вызывали у него презрение, но других путей не было. Какую же цену назвать? – вопрос, который его мучил ещё больше. Он знал, что в его руки попала ценность, но насколько она «потянет», он не знал. Хватит ли ему денег, чтобы поставить гордый крест на своей убогой жизни в «этой стране»?

Со стороны Невского проспекта показался человечек. Он двигался походкой, которая сразу насторожила Крепова. Неровная, с западанием левой ноги. Одет он был фривольным образом в несерьёзную курточку и вызывающую ярко-зелёную кепочку. В одной руке был жёваный портфельчик, в другой длинный нелепый зонт. «Только бы не он», – подумал Крепов, внутренне сжимаясь от мысли, что ему придётся из общества рафинированных интеллектуалов перейти в общество неровных людей и грубых стяжателей.

– Виталий Иванович? – услышал он голос, напоминающий писк мыши и скрежет ножа по стеклу. Увы, это был он.

Крепов поднялся и огляделся. Его стильный приятный вид не вязался с нелепым видом собеседника. Он понял, что перебрал с конспирацией. Именно здесь, где его знает каждая собака, он попал в глупую ситуацию.

– Да.

– Меня зовут Кавкин Сергей Данилович. Разрешите присесть?

Крепов кивнул, пытаясь подыскать нужную манеру поведения.

– Предлагаю сразу приступить к делу. Итак, вы располагаете, как я понял по ксерокопии, оригиналом «Парусов»?

Крепов кивнул, подчеркивая свою сдержанность. Кавкин немного удивился.

– Вас что-то беспокоит? Только не смотрите на мое одеяние. Уверяю вас, чтобы мало кто заподозрил во мне серьёзного человека, нужно одеваться несерьёзным образом. Вы должны это понять.

Крепов пожал плечами и снова кивнул.

– Как знаете. Вы получили по моему поводу рекомендации?

– Да.

– Что же вас беспокоит?

– Я рассчитывал на …

– … что-то другое? Понятно. Если я вас не устраиваю, я могу удалиться.

Крепов вздохнул.

– Давайте продолжим.

– Вопрос я задал.

– Да, располагаю.

– В хорошем состоянии?

– Да.

– В наши руки рукопись может попасть через…

– Неделю.

– Теперь о цене. Наши оценщики вам предлагают десять тысяч долларов.

Крепов онемел и сердце его бурно забилось. Много это или мало? Сколько требовать? Показалось, что гора денег. Но он не подал виду. «Через неделю я принесу ксерокопию. Только встретимся в Таврическом саду, около Ботанического сада», – сказал он и поднялся. Его собеседник предупредительно вскочил и пожал протянутую руку. «Мда, много в нём ничтожности», – подумалось вскользь. Крепов с достоинством кивнул, и они разошлись.

Толкаясь на Невском, Крепов не мог понять, продешевил он или наоборот попал на золотую жилу. Десять тысяч долларов! Неужели всего три листочка с неровными небрежно перечёркнутыми строчками могут столько стоить? Конечно, представление о стоимости раритетов было, но когда это коснулось тебя самого – не верилось. Неужели на Западе столь высоко ценят Поэта, пусть русского классика, которого они знают только в переводе? А может быть, напротив – слишком низко? Он вспотел. Продешевил или нет?

Вдруг он остановился, поняв, что не может продвинуться дальше. Перед ним была стена людей. Они стояли в огромной очереди, которая шла до Аничкова моста. «Что тут происходит?» – спросил он у мужчины с суровым лицом. Тот скривил лицо: «Курево». Крепов осмотрелся. Гигантская очередь текла в узенький проход, над которым висела табличка «Табак». Он усмехнулся. Это ведь нужно так себя довести, чтобы в центре города стоять километр за сомнительным зельем? Вскоре на глаза попался шапочный знакомый из университета, с которым он часто встречался на защитах: тот стоял напротив парня с банкой окурков в руке и вглядывался в неё, пристально рассматривая окурки. Крепов остановился донаблюдать за событиями. Шапочный знакомый стал усиленно торговаться, после чего парень убрал банку. Тот крикнул: «Беру!» – и вынул деньги, банка перешла в его руки. Шапочный знакомый тут же порылся в окурках, достал один и торопливо закурил, пожиная взгляды завистников в очереди. Он остался в очереди, покуривая грязный окурок, гордо наблюдая, как за дымком тянутся носы соседей. Крепову захотелось расхохотаться, но, окинув взглядом очередь мрачных обречённых, он поосторожничал и пошёл дальше. Уже у Аничкова моста, прямо у коня Клодта, он спросил: «Кто последний?» – Ему ответили. – «А сколько дают пачек?» – «Две в одни руки». Крепов посмотрел на коней Клодта снизу вверх, усмехнулся, махнул рукой и двинулся дальше. «На что рассчитывает страна, в которой сотни приличных людей в центре своей культурной столицы, забыв обо всём, забыв и честь и приличия, жадно стоят за пачкой плохих сигарет? Это больные люди, которым нужен лепрозорий, а не шедевры Ленинграда».

Ель

Снова тянули в политику. Он был тем, кого хотели любить власти. Это интересное чувство девы на выданье, если тебе уже семьдесят пять. Странная востребованность, непонятная доселе, наводила на самые разные чувства. Чувство реванша боролось с необходимостью потерять элитарную девственность: ему рекомендовали поддержать совершенно неизвестных людей, по виду авантюристов и, на первый взгляд, весьма небрежных людей. Но эти небрежные люди делали ему такие реверансы, о которых раньше он мог только мечтать.

Он ехал посоветоваться со своим главным советником. От нетерпения он постоянно смотрел на часы, чувствуя странный молодой задор.

Она стояла в самом центре его дачного участка в Комарово, в месте прелестном, в окружении сосен и березок, переплетённых разной зелёной разностью. Это была ель, посаженная его руками. За десять лет она выросла и похорошела. Она напоминала ему юношеских времён девушку, которую он так и не пригласил потанцевать на своём первом институтском балу.

Когда он её начал сажать в центр участка, возражали все домашние, справедливо намекая, что, вырастая, она будет всему мешать. Он с упорством воевал за неё, ограждая от всех притязаний. И вот она выросла, скрыла от солнца полянку в центре участка. Но то, что он открыл в этой ели, приятно ласкало мысль о прозорливости.

Если молодые люди советовались с мудрецами, то с кем советоваться мудрецу – не с молодой ли порослью? – подумал он однажды в порыве размышлений об отцах и детях. Но при мысли, что ему придётся советоваться с сыном и дочерью, людьми нервными и стяжательными, которые вспоминали о нём только в момент, когда он собирался за границу, он огорчался. Они были не по-молодому озабочены благами, которые не собирались зарабатывать своим трудом. Его имя давало им везде зелёные пути, поэтому они проживали его жизнь, не заботясь о своей. Это вошло в такую привычку, что на любой вопрос они вскидывали брови и спрашивали: «А ты что думаешь по этому поводу, папа?» – и когда он отвечал, они охотно заявляли: «Мы тоже так же думаем». Когда он понял, что таким образом они сбрасывали на него всю ответственность, уходя от неё и заставляя его самого исполнять свой замысел по простой формуле «Ты предложил, ты решил – ты исполняй», подивился их совсем неюной ловкости. Эта неюная ловкость со временем развилась и приобрела черты спокойного паразитизма. Они были хорошими детьми за его счёт. В любой ситуации они находили ловкие слова: «Папа, зачем нам мотаться, если наша задача не мешать тебе нам помогать», «Зачем нам что-то свое, если нас устраивает твоё». В конце концов, он с этим смирился, потому что другого было уже сделать нельзя. Возражать было некогда. «Привычка – то, что ты не можешь победить», – иногда он вспоминал эту утешительную поговорку мудреца и её версию: «Не можешь справиться с пороком – сделай его достоинством и привычкой».

Когда впервые понял, как он увлечён своей ёлочкой, ныне ставшей елью, его поразила простота и доступность эффекта: поговорить с елью оказалось интереснее, чем с кем-либо. Удивительной красоты линии, игра цвета, лёгкое покачивание ветвей создавали неизъяснимое удовольствие от общения.

Была церемония. Он медленно переодевался не в садовую одежду, а в длинную толстовку поверх свободных на восточный манер шаровар, набрасывал на плечи плед от ветра, перематывал им грудь для защиты давно нездоровых лёгких, медленно наливал в один и тот же инкрустированный фужер коньяку, садился на скамью перед елью, сделанную собственными руками и погружался в мир идей, размышлений, вопросов и ответов. Ель медленно раскачивала лапами, будто пытаясь прикоснуться к нему. Часто так он уходил в состояние полусна, полугрёз, состояния, которое давало удивительную чистоту и свежесть мыслей и чувств.

Вот и в этот раз наслаждение быстро коснулось его. Но ненадолго.

Он почувствовал, что кто-то стоит у калитки. Она скрипнула как-то не так. Он не пошевелился, полагая, что непрошенный гость уйдёт. Однако раздался зовущий голос. Лигачёв внутренне прогневался. Пришлось подняться. У калитки стоял его сосед, тихий, правда, огромного роста довольно успешный припартийный художник. Всегда мягкий, любезный, никогда не создающий проблем, за что Лигачёв благодарил судьбу, он сегодня был… как бы сказать, другого цвета, что ли. Он был неопрятен, лицо было чужим, борода всклочена. Подойдя ближе, Лигачёв понял, что тот был в сильном подпитии.

– Можно войти, Сергей Дмитриевич?

Лигачёв растерялся. Они мало общались, и тот приходил к нему не чаще раза в год только по приглашению – в знак соседского расположения. Они приятно беседовали о новостях искусства, затем расставались на год, ограничиваясь краткими случайными соседскими приветствиями и репликами. Лигачёв всегда ценил себя за умение дозированно награждать собой людей, создавая вокруг себя круг терпимости и приятных отношений.

Он развёл руками, размышляя, куда бы его посадить – не перед елью же! Тот уже толкнул калитку, доведя мысли Лигачёва до смятения.

– Войду, пожалуй.

Гость прошел мимо него и нервно оглянулся.

– У Вас есть что-нибудь?

Кроме жестов недоумения ничего не нашлось.

– Я имею в виду выпить.

Лигачёв едва не пошатнулся. Вот с этим он ещё не имел дела – к нему начали ходить выпивать. Невозможно!

Соседа звали почти неприлично – Скотобойников, он был из бывших, имеется в виду крестьян, выучился, неизвестно, правда, какой хитростью, живописи в Академии, прислонился к плечу партии и вот стал успешным. Дача в Комарово для слишком простых была невозможным достижением в жизни. Он достиг. То, что за это он по линии КГБ приглядывал за ним и его посетителями, давно перестало Лигачёва волновать: поскольку умение не компрометировать себя стало главным умением в жизни и работе – информатор стал, видимо, неинтересен.

Скотобойников, покачиваясь, прошёл дальше и грузно поместился на скамью перед елью. Лигачёв оторопел, но оправился и, осторожно присев на край скамьи, сохраняя осанку, превратился во внимание. Скотобойников мутно посмотрел на него.

– Меня уволили. Понимаете? Я лишён всех видов довольствия. Заявили, что заказов нет и не будет. Никогда. Вот так эта мразь Плоскин заявил мне.

Таких слов здесь не произносили никогда. Возникло напряжение. Лигачёв произнёс, как можно мягче.

– Я думаю, что все обойдётся. Незначительный каприз чиновника.

Это почему-то взорвало Скотобойникова.

– Нет, не каприз! Это уже политика! Меня выгоняют, меня выстреливают из обоймы! Меня выталкивают на улицу! У меня отнимают всё – заказы, мастерскую, зарплату!

– Я думаю, обойдётся.

– Нет, уже не обойдётся! – заскрипел зубами Скотобойников, мутно посмотрев на Лигачёва. – Ваши идут, Сергей Дмитриевич!

– Что значит – ваши?

– А то, – Скотобойников сжал кулаки. Они оказались огромными, жилистыми. «Надо же, – подумал Лигачёв, – как крестьянство долго живет в теле. А ведь уже лет тридцать в галстуке и ничего тяжелее кисти не держал в руках!»

– А то, – повторил, сжимая кулаки, Скотобойников, грузно поднялся и, качаясь, пошёл к калитке. Он не обернулся и не попрощался. Это было невиданным делом.

Всё было испорчено. Лигачёв зашёл в дом, сел за письменный стол и задумался. Что-то происходило вокруг. Что-то невиданное. Тектонические сдвиги. Что-то стало происходить с этой партией, о которой он в глубине души был невысокого мнения. Но когда партия отказывается от своих верных псов, которых сама же выкормила – что происходит? Расчёт на новых верных псов? Но где они, другие верные псы? Молодёжь, которая повалила в партию за Горбачёвым и у которой среди святого только бы съездить за рубеж, поглазеть на витрины магазинов и сходить в ночной клуб? Их бесконечные задиристые споры о новом социализме на деле спор о том, как починить сломанную телегу, когда нет лошади. Это точно не верные псы, карликовые пинчеры, способные только тявкать на все без разбору. А без верных псов как она будет существовать?

Дело шло к вечеру. Стараясь остаться незамеченным, он вышел на балкон, намереваясь посмотреть, что происходит в доме соседа. Дом казался нетронутым. Занавеси не раздёрнуты. Свет не горел. «Где же он?» – прошло в голове. И вдруг они встретились глазами. Скотобойников в позе картинного Степана Разина сидел на крыльце своего дома и, не отрывая взгляда, смотрел на него.

Агитатор

Весна в этот год была особо жестокой, особо слякотной, особо унылой и особо безрадостной. В воздухе витали тревога и напряжение. Предстоял экзамен по научному коммунизму, и это не вдохновляло. Константин Моторин, молодой аспирант, вышел из метро на «Василеостровской» и остановился, озирая потоки людей. Остановили его непонятные, незнаемые ранее в таком месте крики в мегафон. На обочине перед метро стоял микроавтобус с плакатами. Такого раньше он не видел. Пришлось подойти.

Плакаты были избирательные. Перед автобусом стоял человек интеллигентного вида и свирепо кричал в мегафон: «Ваш выбор – Собчак! Если не сейчас – то когда? Если мы не выберем Собчака – это будет шаг назад в перестройке! Собчак – смельчак!».

Моторин подумал: «Кто с такой фамилией на что-то претендует?» Он постоял перед глашатаем, удивившись тому, как приличный, явно околодоцентского вида, человек самым неприличным образом надрывает голос на всю площадь, не смущаясь крайней простотой произносимых слов. Увидев Моторина, тот сунул ему листовку в руку, быстро, заговорщически говоря «Голосуй за наших!» – и снова прильнул к микрофону. Моторин начал читать плакаты. Какой-то деятель с юрфака университета. Юрист. И чего ради ему далась политика? Он снова обратился к вещателю. Тот, опережая вопросы, прогнал слова «Наш, наш, приличный человек, замечательный, честный, великолепный преподаватель! Очень приличный человек! Таким и только таким нужна власть!».

– Зачем приличному человеку власть? – пытаясь быть глупым, говорил Моторин.

Тот уставился простоватым лицом на Моторина, пытаясь удивиться. На помощь к нему ринулся другой, который размахивал листовками с микрофоном неподалёку:

– Дима! – подошёл, уставился на Моторина, сжав в трубочку губы, прищурив глаза и резким презрением выпалив:

– Ты – враг?

Столь резкий переход удивил.

– Просто спрашиваю.

– Враг демократии!

– Да вроде нет.

– Сомнения? Сомнения! Колебания? Колебания! Значит, политически незрел? Выборы! Вот! Нужны наши, приличные люди во власти, чтобы сделать приличной власть! Чтобы сокрушить номенклатуру! А вы что, за номенклатуру? Значит вы консерватор и ретроград, закрывающий нам будущее! Таких – на свалку! Отойдите в сторону!

Моторин удивился моментальности реакции: любое сомнение почему-то сразу бралось в штыки. Вещатель отстранился от него, показав, что разговор закончен и он отвержен, и с удвоенной силой начал терзать микрофон: «В ваших руках ваше будущее! Если не выберите Собчака – демократия проиграет! Где будет ваша совесть после этого?». Моторин отошёл в сторону, прикованный мыслью, что он не понимает, что происходит в стране. Чувство глупой беспомощности подрывало уверенность в себе: какой ты учёный, если не можешь объяснить такие простые вещи, как появление микроавтобуса у метро «Василеостровская» с явными кафедральными ботаниками с ЛГУ-шного юрфака, которые кричат о каких-то выборах, если раньше никаких глашатаев не было, а были только две-три бумажки с незнакомыми фамилиями, которые нужно было бросить в ящик и забыть. И как понять, что сюда попал этот аккуратный с порозовевшими на морозце пухлыми щечками деятель, кто его оторвал от кафедральной курилки со всеми ароматами антисоветчины и вытащил на улицу? И что, эти люди собрались брать власть? Чем? Зачем? Откуда этот азарт, во имя чего? Тут он заметил, как подошла девица, тоже явно кафедрального вида и вознесла над собой плакат «Не проголосуешь за Собчака – ты больше не интеллигентный человек!». Моторин захохотал. Девица повернулась, нахмурилась и обратила плакат прямо к Моторину. Он вспомнил единственный раз, когда в 1981 году, на первом курсе, его привлекли к первомайской демонстрации. Они стояли на Аничковом мосту час, потом час шли, непонятно для чего, было огромная, подавляющая масса народу, он нёс древко – не помнил чего, руки мёрзли, древко хотелось кому-то отдать. Но увы. И когда они за минуту пробежали по Дворцовой площади перед тогдашним боссом области Романовым, возникло кислое чувство: зачем маяться три часа и мёрзнуть, чтобы пробежать за минуту перед трибуной? И вот сейчас, смотря на замерзающую девицу с плакатом, сравнив те громадные массы с этой кучкой нервных аспирантов непопулярного факультета, он только покачал головой от жалости.

Ноги стали мёрзнуть. И он двинул к себе, к бывшему дашковскому корпусу филфака пединститута, покачивая головой над невиданными заявлениями, с которыми вышли к метро совершенно неизвестные, случайные люди, обрекающие себя быть посмешищем.